"Эскалации для деэскалации".
Газета «Коммерсантъ» под заголовком «Теперь я жалею, что ввел этот термин в широкий оборот». Эксперт Венского центра по разоружению и нераспространению Николай Соков — об «эскалации для деэскалации» опубликовала небезынтересное интервью ведущего сотрудника Венского центра по разоружению и нераспространению (VCDNP) и давнего участника советско-американских и российско-американских переговоров по контролю над вооружениями Николая Сокова.
В конце июля в Вене пройдут первые консультации рабочих групп в рамках диалога по стратегической стабильности между Россией и США. Одна из них займется ядерными доктринами: официальные лица США неоднократно заявляли, что Россия в рамках так называемой концепции «эскалации для деэскалации» готова нанести ограниченный ядерный удар.
В Москве наличие таких планов категорически отрицают. Корреспондент “Ъ” Елена Черненко обсудила эту тему с ведущим сотрудником Венского центра по разоружению и нераспространению (VCDNP), участником советско-американских переговоров по контролю над вооружениями в 80-е — начале 90-х годов Николаем Соковым. Именно он популяризировал это понятие.
 |
— Правда ли, что именно вы ввели в западный дискурс термин «эскалация для деэскалации»?
— Признаю вину. Был первым, кто употребил этот термин за пределами России,— в самом начале 2000 года в статье о новой российской военной доктрине (статью до сих пор можно найти на сайте Nuclear Threat Initiative). Но это не моя находка — термин заимствован из получившей впоследствии широкую известность статьи В. И. Левшина, А. В. Неделина и М. Е. Сосновского, опубликованной в журнале «Военная мысль» в 1999 году, «О применении ядерного оружия для деэскалации военных действий». Термин мне понравился, потому что он хорошо лег на содержание доктрины 2000 года.
— То есть он был в их статье, а вы его на английский перевели и популяризировали? Что вы под ним подразумевали?
— До 2000 года российская военная доктрина — как и советская до нее — предусматривала применение ядерного оружия только в контексте третьей мировой войны. В 2000 году появился еще один сценарий — ограниченное применение ядерного оружия в ответ на широкомасштабное неядерное нападение. В упомянутой статье постулировалась мысль, что угроза ограниченного ядерного удара могла бы помочь такое нападение предотвратить или заставить противника прекратить уже начавшийся конфликт и вернуться к состоянию статус-кво. С моей точки зрения, этот термин хорошо описывал доктринальное нововведение, пусть статья и вышла за несколько месяцев до опубликования доктрины.
После этого лет 15 эта тема мало кого интересовала, но постепенно интерес стал расти — как мне сообщили, коротенькая статейка на эту тему, которую я опубликовал в Bulletin of Atomic Scientists в 2014 году, вызвала бурный интерес в штаб-квартире НАТО. А с 2017 года, уже при администрации Трампа, он был подхвачен и реинтерпретирован для оправдания определенных ядерных программ, таких как начавшееся несколько месяцев назад развертывание боеприпасов малой мощности на баллистических ракетах подводных лодок. Теперь я жалею, что ввел этот термин в широкий оборот, но предвидеть такого два десятилетия назад не мог никто.
— А почему именно в тот момент, в конце 1999 года, возникла вообще дискуссия, которая привела к появлению термина «эскалация для деэскалации»?
— Судя по открытым источникам, задание на разработку новой военной доктрины было выдано на заседании Совета безопасности в середине марта 1999 года — первом после назначения Владимира Путина секретарем Совбеза. В разгаре — война вокруг Косово; Сербия подвергается ударам высокоточным оружием большой дальности, на которые ей нечем ответить. В Москве осознают, что военные действия в Чечне могут возобновиться в любой момент (это произошло в конце того же года), и если США и НАТО вмешаются так же, как на Балканах, то ответить будет нечем.
 |
Что и было сделано в военной доктрине 2000 года. Она выделяет четыре вида военных действий — вооруженный конфликт (на практике — Чечня), локальный конфликт (на практике — война с Грузией в 2008 году), региональный конфликт (несостоявшееся вмешательство США и НАТО в Чечне) и глобальный конфликт. Впервые применение ядерного оружия допускалось не только в четвертом, но и в третьем виде конфликта.
Это было популярной идеей в то время. В 1996 году тогдашний министр атомной промышленности Виктор Михайлов предлагал для целей, которые задним числом можно назвать деэскалацией, произвести значительное число боеприпасов сверхмалой мощности. В 1999 году, помимо вышеупомянутой статьи, Академия Петра Великого (Академия РВСН) опубликовала исследование, в котором наиболее вероятным сценарием эскалации считался переход от первого вида конфликта сразу к третьему; понятно, о чем шла речь. Называть ли это деэскалацией — дело вкуса. Речь шла о том, что в широкомасштабном неядерном конфликте с высокими ставками Россия может пересечь ядерный порог, если окажется на грани поражения. Насколько ограниченным было бы применение, осталось неясным. Есть основания считать, что очень ограниченным.
— Но ведь возможность вмешательства Запада по поводу Чечни, которая послужила триггером для доктрины 2000 года, давно ушла в прошлое.
— Тем не менее сценарий «региональной» войны остается частью доктрины. Вот чисто теоретически — представьте, что НАТО решило помочь Украине вернуть Крым силой. Наличие в составе НАТО ядерных держав и вопрос о территориальной целостности (для России, и в данном случае не имеет значения, что НАТО этого не признает) автоматически переводит такой конфликт в категорию «регионального». То же относится к Калининграду. Это, конечно, только пример, такой вариант развития событий имеет чрезвычайно малую вероятность.
— Вы говорите о пункте, согласно которому Россия может применить ядерное оружие в ходе неядерного конфликта, если само существование государства будет поставлено под угрозу?
— В 2000 году речь шла о ситуациях, критических для национальной безопасности РФ. Формулировка о «существовании государства» появилась только в 2010 году. Оба термина довольно неопределенные, но понятно, что в 2010 году ядерный порог был несколько повышен.
Тут стоит пояснить ключевой момент.
Ядерное сдерживание в сценариях этого типа базируется на асимметрии ставок: предполагается, что, например, независимость Чечни или аналогичные задачи могут быть важны для США и их союзников, но не настолько, чтобы рисковать даже ограниченным ядерным конфликтом. Для России ставки намного выше, что делает ограниченное применение ядерного оружия теоретически оправданным, а главное, убедительным.
Соответственно, для этих сценариев ставится задача нанесения «заданного» ущерба, а не неприемлемого — ущерба, который превысит ожидаемый положительный эффект от применения силы, но не приведет к глобальной войне. Понятно, что этот сценарий требует и надежного сдерживания на стратегическом уровне (в противном случае другая сторона теоретически может повысить уровень конфликта).
Но дискуссии о роли ядерного оружия никогда не стихали. Так, в 2009 году в контексте обсуждения нового издания военной доктрины было высказано предложение распространить ядерное оружие на уровень локальных конфликтов.
— Тогда ведь секретарь Совбеза Николай Патрушев даже анонсировал это в интервью «Известиям».
— Верно. Вообще сам факт того, что внутренние дискуссии были вынесены на страницы газет, был довольно шокирующим. Это предложение было отвергнуто — угроза ядерным оружием для этого типа конфликтов была бы перебором, да и просто такая угроза неубедительна.
 |
Не вдаваясь в подробности, вариант угрозы ядерным оружием в отношении неядерных стран противоречил бы долгосрочным интересам России.
— Многие западные эксперты сочли, что этот пункт все же был одобрен, но просто не вошел в обнародованные публично документы.
— Такое предположение просто нелогично. Если вы хотите использовать ядерное оружие для предотвращения войны, угроза должна быть высказана. Понятно, что оперативные планы не разглашаются, но тут речь идет о политике.
— На Западе ограниченность применения Россией ядерного оружия часто воспринимается как использование тактического оружия.
— Вообще вместо «тактическое» лучше использовать термин нестратегическое оружие, поскольку речь идет о дальностях 1,5–2 тыс. км, а закрепленная в различных соглашениях терминология довольно противоречива. Здесь напрашивается параллель с планами НАТО времен Холодной войны, когда в ответ на широкомасштабное неядерное нападение СССР планировалось применять тактическое и нестратегическое ядерное оружие (остатки этого арсенала — около 150 бомб — и сегодня остаются в Европе). На уровне теории натовское «гибкое реагирование» и российские «региональные войны» действительно совпадают, но оружие и технологии сегодня другие, поэтому копировать натовскую опору на тактическое оружие бессмысленно.
Еще в 2003 году было достаточно ясно сказано: поскольку США и НАТО опираются на неядерное оружие большой дальности (собственно, с первой войны на Ближнем Востоке в 1990 году ключевую роль играли крылатые ракеты), то и сдерживание должно опираться на средства большой дальности (например, те же крылатые ракеты) но в ядерном оснащении.
С самого начала было четко обозначено, что расширенная опора на ядерное оружие — временная мера, до тех пор, пока Россия не примет на вооружение современные обычные вооружения, включая высокоточные средства большой дальности. В 2014 году в военной доктрине появилось понятие неядерного сдерживания, а в 2015-м Россия продемонстрировала в Сирии неядерные крылатые ракеты морского и воздушного базирования. Совсем снять ядерные задачи для «региональных конфликтов» не вышло — понятно, что сравниться с США и НАТО в классе оружия, которое применяется сотнями единиц, России сложно. В итоге ядерный порог повысился, но возможность его пересечения не снята.
— Но ведь сдерживание — не война. Как быть уверенным, что при разработке именно военных сценариев, Россия не придерживается концепции «эскалация для деэскалации»?
— Действительно, сдерживание войны и ведение боевых действий — это разные сюжеты.
Сдерживание — это политика мирного времени, целью которой является предотвратить нападение.
В общем плане, для сдерживания нужно, во-первых, продемонстрировать наличие военного потенциала, достаточного для того, чтобы сорвать планы противника или нанести ему ущерб, превышающий, так сказать, прибытки от военных действий (с учетом дисбаланса потенциалов, это может быть обеспечено, в том числе, ядерным оружием). Во-вторых, очертить сценарии, при которых будет применена военная сила, в том числе ядерное оружие (что и было сделано в военных доктринах начиная с 2000 года). И в-третьих, продемонстрировать решимость применить силу. Последнее — самое сложное. Надо, с одной стороны, показать решимость, а с другой — сделать так, чтобы это не воспринималось как прямая угроза. Чаще всего это достигается учениями, которые показывают — «мы можем и готовы». Естественно, что при желании другая сторона всегда может заявить, что воспринимает учения как подготовку в агрессии, тут все зависит от желания.
В конечном счете, сдерживание — это не только и не столько военные планы, наличие оружия и прочее. Это в первую очередь психология. Это сигналы другой стороне, которые должны повлиять на процесс принятия решений.
— А если война все же начнется, то есть сдерживание провалится?
— В таком случае события могут пойти практически любым путем. Как раз эти планы остаются засекреченными. Недавний указ Владимира Путина приоткрывает некоторые сценарии (например, названа возможность применения ядерного оружия в ответ на неядерную атаку против систем управления ядерными средствами сдерживания), но, конечно, далеко не все.
 |
— Известно, что Польша воспринимает российские учения как отработку применения ядерного оружия по ее территории.
— Оставляя в стороне вопрос о том, что практически все новое российское оружие имеет двойное назначение (то есть может нести как ядерные, так и обычные боеприпасы, и скорее всего речь идет об отработке неядерных сценариев), ничего удивительного в этом нет.
Государство, которое является союзником ядерной державы, автоматически попадает в число ядерных целей.
Об этом было прямо заявлено в доктрине 1993 года за несколько лет до того, как Польша стала еще только кандидатом в НАТО. Так что цена членства в НАТО была известна заранее и, видимо, сочтена приемлемой.
В более общем плане, в число критериев безопасности государства стоило бы включить и такой параметр как количество целей, потенциально «достойных» ядерного оружия, на 100 тыс. кв. км территории. В годы холодной войны по этому параметру лидировала ФРГ, сейчас Польша успешно соревнуется за первое место. Если для кого-то последствия оказались неожиданными, то, значит, плохо планировали.
— Можно ли сказать, что все основные публичные российские документы, включая недавний указ Владимира Путина, ориентированы именно на сдерживание?
— Да, их задача — предотвратить широкомасштабное применение силы против России. Собственно, так же, как упомянутая выше опора НАТО на ядерное оружие в годы холодной войны: обвинять Россию в наступательном характере ядерной доктрины равнозначно обвинению НАТО в том же самом. При этом в рамках парадигмы сдерживания вопрос о том, собирается ли НАТО применять силу против России, вообще не имеет смысла: сдерживание осуществляется «на случай» если такие планы есть. С тем же успехом можно сказать, что в годы Холодной войны НАТО не требовалось сдерживать СССР, поскольку тот не собирался нападать. С этой точки зрения, вообще невозможно доказать успешность сдерживания: можно сказать, что оно достигло цели, потому что противник не напал, а можно сказать, что не напал, потому что и не собирался. Это отличная тема для ученых рассуждений, но она не имеет практического смысла.
Понимание разницы между сдерживанием (политикой мирного времени) и войной является ключевым для анализа того перетолкования российской ядерной доктрины, которое имело место в последние годы. Популярным в США и НАТО стало представление о том, что доктрина «деэскалации» может применяться в наступательных целях.
— Например?
— Россия нападает на прибалтийские страны, а когда НАТО пытается прийти им на помощь, угрожает ограниченным применением ядерного оружия, что должно вынудить НАТО отступиться. Оставляя в стороне вопрос, зачем вообще России нужны прибалтийские страны, наступательные сценарии хороши на страницах газет, но не имеют отношения к реальности.
Вообще вопрос об эскалации-деэскалации имеет давнюю историю. В 1950-е — начале 1960-х годов в США делались попытки разрабатывать сценарии многоступенчатой контролируемой эскалации. В 1962 году был создан интереснейший документ, излагавший сценарии войны с СССР (он был впоследствии рассекречен) примерно в таком стиле: если Советы предпринимают провокацию на уровне батальона, то мы отвечаем одной ядерной бомбой; если они не отступают, а повышают уровень конфликта до полка, то мы отвечаем тремя бомбами, и так до тех пор, пока они не вернутся к статус-кво. Участник разработки этого документа рассказал мне, что американские же военные охарактеризовали эти планы как бред, поскольку войны так не ведутся, и самоустранились от работы.
Российский сигнал, адресованный США и НАТО, сформулирован в намного более общем виде. Примерно так: если будет широкомасштабное (по уровню ниже, чем мировая война) неядерное нападение, то будет очень плохо.
Для целей сдерживания это намного убедительнее, чем детальные сценарии эскалации. Ядерное сдерживание вообще плохо сочетается с излишне детальными расчетами.
 |
— Да уж, не очень обнадеживающая картина. Но США и их союзники по НАТО либо верят в то, что Россия готова применить ядерное оружие в ограниченном масштабе, либо делают вид, что верят в это, но в любом случае выстраивают свою политику и планирование в соответствии с этим.
— Так же, как Россия искренне верит в то, что США и НАТО могут пойти на широкомасштабное применение неядерного оружия. Против взаимного недоверия есть испытанное средство — диалог.
Если стороны вырабатывают свою политику и анализируют действия другой стороны по собственному разумению, добра не жди. Одностороннее планирование всегда ведется по худшему варианту и, как показывает история Холодной войны, кончается гонкой вооружений и конфликтами.
Карибский кризис и многочисленные другие кризисы тому порукой. Чтобы избежать таких неприятностей, стороны должны поддерживать контакт — задавать вопросы, отвечать на вопросы другой стороны, ограничивать вооружения, практиковать транспарентность в отношении вооруженных сил и их боевой учебы (чтобы не спутать маневры с началом войны) и прочее.
Такой диалог имеет давнюю историю. Например, консультации по военным доктринам в середине 1980-х годов помогли заключить Договор СНВ-1. После заключения Договора СНВ-3 в 2010 году Россия и США периодически проводили консультации межведомственных групп, возглавлявшиеся заместителями министров иностранных дел, для обсуждения военных доктрин. Обычно — дважды в год, хотя случались перерывы (как правило, когда в США меняли профильного замминистра, что может занимать значительное время). Этого, конечно, недостаточно — слишком редко происходили встречи, чтобы иметь заметный эффект.
На недавней (22 июня) встрече Рябков—Биллингсли было принято решение о создании трех рабочих групп, что само по себе вызывает умеренный оптимизм. Одна из них предназначена для обсуждения военных доктрин. Плюс рабочих групп — что они могут проводить встречи чаще и соответственно обсуждать вопросы на повестке дня более предметно и детально.
— Как вы полагаете, удастся ли сторонам о чем-то договориться?
— Получится что-то из этого или нет, покажет время, причем не ближайшее. Профессионалы знают, что в год выборов с США переговоры вести нельзя — мало того, что администрация занята более важными делами, неизвестно, кто окажется в Белом доме на следующий год. Так что обмен мнениями показан, а серьезные переговоры — нет. ело в том, что переговоры подразумевают уступки, а уступки, сделанные при одной администрации, другая просто положит в карман и потребует новых уступок.
______________
