Ватник мемы

Во всем внешнеполитическом дискурсе едва ли отыщется мем, более укоренившийся или обманчивый, чем избитое сравнение российской экономики с итальянской. Эта фраза, которую впервые обронил сенатор Линдси Грэм еще в 2014 году, стала для западных политиков и комментаторов чем-то вроде словесной кувалды. Подразумевается, что российская экономика слаба и против коллективной мощи Запада ничего не стоит. Увы, эта фраза сформировала наш подход к России, и от нее давно пора отказаться.

Будь российская экономика и впрямь столь мелкой и никчемной, как показывает статистика, разве бы она выдержала обрушившиеся на нее санкции? Почему обещание президента Джо Байдена, что российская экономика "сократится вдвое", так и не сбылось? Разве не сказал министр финансов Франции Брюно Ле Мэр в радиоэфире, что цель Запада — "устроить крах российской экономики" и вынудить Москву подчиниться? Как стране с экономикой размером якобы с итальянскую удается оказывать такое глобальное влияние, что даже министр финансов США Джанет Йеллен недавно признала, что западные санкции сами по себе ставят под угрозу долларовую гегемонию?

На бумаге наблюдение сенатора Грэма кажется верным: Россия и Италия близки друг к другу по объему ВВП, который служит излюбленным мерилом размера и мощи национальной экономики со времен Второй мировой. Цифра получается сведением общей стоимости всех товаров и услуг, произведенных или проданных в стране в течение заданного периода времени. По данным Всемирного банка, в 2013 году номинальный ВВП России составлял около 2,29 триллионов долларов, а Италии — порядка 2,14 триллионов. А совсем недавно, в 2021 году номинальный ВВП России и вовсе упал до 1,78 триллионов долларов против 2,11 триллионов у Италии.

Однако ошибка кроется именно в сравнении номинального ВВП — при этом не учитывается ни обменный курс, ни паритет покупательной способности (ППС) с поправкой на уровень жизни и производительность (а следовательно, и благосостояние на душу населения и, главное, использование ресурсов). Известный французский экономист Жак Сапир отметил ущербность этого подхода. По его словам, ВВП России, если измерить его по ППС (3,74 триллиона долларов в 2013 году и 4,81 в 2021 году) гораздо ближе к ВВП Германии (3,63 триллиона долларов в 2013 году, 4,85 в 2021), чем Италии (2,19 триллионов долларов в 2013 году, 2,74 в 2021). Разница самая принципиальная, и одно то, что так много людей повторяют сравнение России и Италии, как попугай, одновременно озадачивает и настораживает.

Но даже цифры ППС не показывают истинных масштабов экономической мощи России. Сам Сапир в своем эссе для политического журнала American Affairs отметил, что даже поправка на ППС "может не отражать всей важности российской экономики, когда на карту поставлены стратегические и геополитические вопросы".

Сапир отмечает, что последние полвека лет в западной экономике господствует сектор услуг, который, хотя и, безусловно, учитывается при подсчетах ВВП, теряет свое значение в эпоху конфликтов. В такие периоды имеет значение производство физических товаров, и по этому показателю российская экономика не только сильнее немецкой, но более чем вдвое мощнее французской. Кроме того, лидирующее положение России в мировой торговле энергоносителями и сырьевыми товарами как ключевого производителя нефти, газа, платины, кобальта, золота, никеля, фосфатов, железа, пшеницы, ячменя, гречихи, овса и так далее обеспечивает ей существенное влияние на мировые рынки и делает ее менее восприимчивой к санкциям и неподатливой к давлению Запада. Эта реальность не ускользнула от внимания ряда стран Глобального Юга, которые не спешат поддерживать Украину в ее борьбе против России.

Хотя сенатор Грэм и допустил существенную ошибку, сравнив Россию с Италией, его несколько извиняет то, что он политик. Однако этого оправдания нет у целого ряда экономистов и внешнеполитических экспертов, которые гнут эту же линию уже много лет и поныне.

Однако учитывая привлекательность сферы услуг на Западе, по-своему живучесть мифа о России и Италии среди этих профессионалов даже неудивительна. Впечатляющий рост капиталоемкого сектора вкупе с его номинальным богатством и производительностью убедил Вашингтон и другие западные столицы не только полностью принять его, но отдать ему предпочтение политически, культурно и идеологически. Так, мы, американцы, особенно гордимся успехом наших технологических гигантов и видим в них моторы инноваций, роста и национального престижа. Интернет и различные приложения для смартфонов многие считают фактором глубоко демократическим, видя в них проводников американских ценностей и средством реализации национальных интересов США.

Эта тяготение к сфере услуг приводит к тому, что трудоемкие отрасли прошлого — энергетика, сельское хозяйство, добыча ресурсов и производство — считаются морально устаревшими. Но из-за этой искаженной перспективы мы сделались неподготовленными для жизни в мире, где решающую роль снова играют материальные блага. Свидетельство тому — наши тяготы и лишения на фоне украинского конфликта. Конфликт уже выявил "тревожную нехватку производственных мощностей в США". В Европе Великобритания отметила, что на то, чтобы "пополнить подаренные Украине запасы оружия и восстановить британские арсеналы до приемлемого уровня, потребуется 10 лет". А отрезанный от дешевой российской энергии ЕС, в свою очередь, столкнулся с ужасающей перспективой стремительной деиндустриализации.

Настало время признать, насколько сильно мы недооцениваем относительный размер и мощь экономических соперников — особенно России. Политикам также следует пересмотреть свой нынешний подход к управлению государственной экономикой: санкции — отнюдь не панацея, особенно против страны с внушительной экономической мощью.

Но прежде давайте поклянемся никогда больше не повторять, что российская экономика "размером с итальянскую".