В политике существует непримиримое противоречие между фатальной рациональностью самого политического процесса и глубокой иррациональностью человеческой сущности, подверженной эмоциям. Причём эти эмоции невозможно рационализировать, так как миллионы задействованных даже в самых мелких политических процессах человеческих существ выражают всю гамму эмоций, не подлежащую классификации по устойчивым группам. Нельзя выделить условную группу, испытывающую в отношении к политическому оппоненту жалость и уловную группу, испытывающую ненависть, равно как и другие эмоции. Они присутствуют в конкурирующих популяциях вперемешку, хаотично.
При этом эмоциональное поведение отдельных личностей рано или поздно приводит к формированию средней эмоциональной линии всей популяции, как реакции на конкретную политическую ситуацию. Эта линия может совпадать или не совпадать со столь же случайно формирующейся эмоциональной линией людей, уполномоченных популяцией принимать политические решения и составляющих совокупность власти. В случае совпадения эмоциональных линий власти и социума, реакция государственного организма бывает если и неправильной, то скоординированной. Если же линии эмоциональной реакции социума и власти не совпадают, то внешнеполитический кризис осложняется внутриполитическим, продолжающимся до тех пор, пока какая-нибудь одна линия не победит и не станет доминирующей, либо же пока волны противостоящих эмоций, подкрепляемые зарубежным воздействием, не разнесут в щепки несчастное государство.
В эмоциональности политики до самого последнего времени не было ничего страшного. Поскольку человек – животное эмоциональное, соответствующая (эмоциональная) реакция была присуща обоим противостоящим лагерям, то есть они оказывались в равных условиях, а невынужденная ошибка одного, перекрывалась столь же невынужденной ошибкой другого.
До средины ХХ века политика напоминала ранние шахматы, с неразработанной теорией, ненаработанными стандартными ситуациям, в которых случайные быстрые победы, обусловленные ошибкой, которую сегодня не допустит даже начинающий шахматист, компенсировались столь же случайными быстрыми поражениями, вызванными аналогичной причиной. Но так же быстро, как шахматы в ХХ веке начали превращаться из искусства в науку, аналогичную трансформацию в то же самое время начала испытывать политика.
Наработанный за тысячелетия опыт, помноженный на резко возросшие возможности вычислительных систем и социальных наук вызвал моментальный, по историческим меркам переход количества в качество. Больше нельзя было рассчитывать на то, что ваше неправильное эмоциональное решение будет компенсировано неспособностью оппонента в режиме реального времени (за доской) найти контригру. Рациональность стала играть решающую роль в политике. Безусловно, в ней, как в современных шахматах, остался и элемент искусства: можно найти новое прочтение известной стандартной ситуации и поймать противника в ловушку «естественной реакции» на знакомую позицию. Более того, в политике этот элемент искусства развит значительно сильнее, чем в шахматах, поскольку по сравнению с доской 8х8 клеток, политическое пространство может считаться бесконечным, а количество вариантов непросчитываемым заранее.
Тем не менее, рациональный поиск более эффективного образа действий принципиально отличается от политических принципов, господствовавших доселе. Если раньше, приняв эмоциональное решение, ему надо было лишь неотвратимо следовать, чтобы ваши шансы на победу были не меньше, чем у противника, то теперь решение должно быть рационально обоснованным, причём чем больше глубина расчёта, тем больше ваши шансы, что оппонент не найдёт эффективную контригру. Тем более, что время продолжает играть ключевую роль. До начала активной фазы кризиса на фактор времени можно не обращать серьёзного внимания. Вы можете спокойно и не торопясь просчитывать варианты своих действий и действий оппонента. Но как только кризис вступает в активную фазу вы оказываетесь в ситуации, когда любое неожиданное, не просчитанное вами ранее действие оппонента требуетреакции за доской, в режиме реального времени в условиях перманентного цейтнота.
Именно поэтому в современной политике эмоциональная неустойчивость является дисквалифицирующим признаком. В самых сложных условиях вы должны сохранять разум холодным, постараться найти истинную цель нестандартных действий противника и обнаружить в его построении уязвимость, позволяющую вам его переиграть. Чем больше вариантов вы проиграли «в ящике с песком» в докризисное время, чем больше и активнее вы размышляли над возможными разворотами будущего кризиса, чем шире ваша общая эрудиция и больше опыт политической деятельности, тем больше у вас шансов. Конечно и сейчас рождаются молодые гении, способные выигрывать у опыта, но если раньше общая ситуация складывалась в пользу более рисковой молодости, то сейчас опыт выигрывает 90% кризисов. Оставшиеся же проигрываются не столько из-за талантов молодости (с другой стороны, как правило тоже опыт), сколько по причине нехватки ресурсов.
Поэтому одна из главных задач ещё докризисного этапа современной политики – поставить противника в ситуацию цейтнота, осложнённую острой ресурсной недостаточностью. Тогда велик шанс, что даже самый талантливый политик не найдёт правильного решения в отведённый временной лимит и цейтнот плавно перейдёт в цугцванг, от которого до поражения один шаг.
Соответственно на предварительном этапе политического противостояния огромное (возможно решающее) значение для будущей победы приобретает вскрытие принципов на которые базируется стратегия противника, внешнего идеологического оформления его действий. С этой точки зрения, рекомендация Сунь Цзы знать форму противника, но самому формы не иметь приобретает новое прочтение.
Чем конкретнее оформлен противник в идеологическом плане, тем проще просчитать доступные и недоступные (идеологически запретные) для него механизмы воздействия на ситуацию. Ну а чем уже будет поле его возможных действий, тем легче их предугадать, просчитать основные варианты и найти им противодействие. Главное же, тем проще просчитываются цели вроде бы хаотичных шагов противника и его союзников на мировой арене, а также взаимосвязи между ними, тем сложнее застать вас врасплох внезапным началом кризиса.
Кстати, американцам тем сложнее просчитывать реакцию России, что сами мы внешней идеологической формы не имеем. В России борются и сосуществуют между собой монархическая, либеральная и коммунистическая идеологии, со всеми их возможными ответвлениями. Причём в каждом из основных идеологических течений есть коллаборационисты и патриоты. Однако, как это всегда бывает, наша сила является и нашей слабостью. Осознав, после многих безуспешных попыток, что Россию нельзя разрушить по тому же принципу, что СССР (как идеологический монолит) наши противники пытаются использовать против нас наше идеологическое разнообразие.
С точки зрения интересов государства российского было бы правильным, если бы все патриоты, независимо от их идеологических взглядов, объединились против внешнего врага и внутренней пятой колонны. В ходе украинского, донбасского и последовавшего глобального кризиса (составными частями которого два первые являются) такого единства удалось добиться. Но оно очень хрупкое и находится под угрозой разрушения под гнётом «красно-белых» противоречий, которые, к тому же дополняются обвинениями друг друга в пособничестве либералам. Последним в патриотизме по определению отказывают и «красные» и «белые», даже если многолетняя работа конкретного либерала свидетельствует в его пользу и даже если он принёс Родине больше пользы, чем властители дум из обоих лагерей.
Наши враги очень чётко уловили эту объективную уязвимость России и в последние годы именно в этот сектор направляют свои главные усилия. Основной их метод я бы назвал «Ностальгия». Это массовая эмоция, свойственная представителю любого идеологического лагеря. Люди в принципе любят вспоминать о «Золотом веке», который существовал когда-то. Каждый же представитель отечественных идеологически противостоящих лагерей имеет свой «Золотой век» в пределах только что прожитого нами столетия.
Для совокупных «белых» (не обязательно монархистов) «Золотой век» – Россия до 1917 года, которую мы потеряли. Кто-то может любить Петра I, кто-то Ивана Грозного, кто-то его деда (тоже Ивана Великого). Кому-то нравится Екатерина Великая, кому-то Николай Павлович. Есть свои поклонники у Александра Освободителя и у Александра Миротворца, равно как и последнего императора, в период царствования которого Россия действительно пережила подъём, сравнимый только с сегодняшним временем. Всех их объединяет только одно – в 1917 году, по их мнению, наступил разрыв в истории, который сегодня необходимо компенсировать, сшить России до 1917 и после 1991 года одним швом, чтобы уродливая заплата СССР исчезла с тела отечественной государственности.
В свою очередь условные «красные» ностальгируют по СССР. Кто-то камлает на дедушку Ленина, который «всё предвидел», «всё прописал», осталось только открыть его прописи и завтра же мы построим сияющий Град на холме. Иным нравится Сталин. С одной стороны они отрицают репрессии, как факт, утверждая, что сажали и расстреливали только виновных. С другой, выдают своё истинное отношение к этой далеко не однозначной политической фигуре требованием распространить сталинскую практику перманентных репрессий на нынешнее время. Самые мирные реставраторы СССР ностальгируют по брежневскому времени, когда «всё было и никому за это ничего не было». Очереди, дефициты, идеологическое однообразие, отсутствие перспектив они забыли – всё перекрыл ужас 90-х. Даже у Хрущёва и Троцкого есть свои поклонники, хоть их и очень мало. Более того, мне попадались единичные экземпляры искренне считающие, что ели бы не ельцинское предательство, Горбачёв сумел бы реформировать СССР.
В противовес предыдущей группе, условных «красных» объединяет перенесение «Золотого века» на период существования СССР. Они ещё согласны как-то воспринимать императорскую Россию, как подготовительный этап к появлению коммунистического государства. Но Россия современная видится им только как механизм реставрации Союза. Отказ властей РФ выполнять эту заведомо обречённую на провал функцию, расстраивает большинство «красных», хоть в целом они, как и «белые» сохраняют пока лояльность. Впрочем, некоторые, особо нетерпеливые, мечтают о революции, диктатуре отсутствующего пролетариата, массовых расстрелах и унижении «эксплуататоров» уже завтра.
Среди либералов лояльных меньше всего, хоть, как я уже писал, и среди них есть достаточно много патриотов, которым любовь к «европейским ценностям» старого (тридцатилетней давности) образца не мешает преданно и эффективно служить России и бороться с сегодняшними ЕС и США, которые для этой категории либералов тоже неприемлемы. В большинстве же своём те, кого у нас называют либералами, являются банальными компрадорами, строившими в 90-е своё благополучие, в качестве аборигенных служащих колониальной администрации и мечтающих о возвращении именно этого «Золотого века».
Как видим разрушительный для России проект «Ностальгия» имеет некоторые перспективы. Да, на сегодня большинство в трёх основных идеологических лагерях достаточно едины в своём стремлении сохранить и упрочить Россию сегодняшнюю, откладывая вопрос о форме её государственной и идеологической организации в посткризисное будущее. Но противоречия между ними не сняты, а лишь отложены, равно как существует и требование каждой идеологической группировки к власти, присоединится именно к их позиции. Объём же потенциального конфликта и грозящий нам уровень гражданского противостояния видны по ненависти друг к другу и ко всем «не таким» малочисленных, но активных, радикальных групп, имеющихся в каждом лагере.
Можно сколько угодно объявлять свой идеологический подход «научным». Но идеология – не более, чем эмоция – личное восприятие каждым совокупности исторических фактов и их трактовок. Я видел странные на первый взгляд, но естественные на деле, вещи, когда либерал, марксист и монархист, сидя за одним столом и обсуждая перспективы России, её народа и общества, полностью совпадали друг с другом до тех пор, пока речь не заходила об отношении к конкретным историческим личностям или программным работам вождей соответствующих направлений. Единство моментально сменялось отнюдь не благожелательной дискуссией, конфликт начинал стремительно нарастать на глазах.
Обращаю внимание, что люди были едины, когда говорили о поддающейся проверке конкретике, о сегодняшней политической реальности её трансформации в будущее. Но они же становились непримиримыми противниками, как только дело касалось эмоциональной сферы – правильности «изма», которому каждый из них поклонялся.
Человеку действительно нужна в жизни определённая опора. Многие находят её в религии и следовании национальной традиции. Однако всё общество не может воспринимать традиционализм, как обязательную идеологию. Следовательно идеологическая пестрота в любом случае сохранится и в этом нет ничего плохого. Просто не надо навязывать окружающим свой идеологический выбор. Необходимо привыкнуть к тому, что идеологический базис, обеспечивающий конкретному человеку опору в жизни, является делом столь же интимным или семейным, как выбор любимой кухни, одежды, мебели, места жительства. Не устраиваем же мы идеологические баталии из-за того, что кому-то больше нравится жить в домике на природе, а кому-то в квартире в центре большого города, кто-то любит удобную спортивную одежду, кто-то джинсы, а кто-то отдаёт предпочтение официальному стилю. Мы спокойно относимся к тому, что один наш друг может любить японскую кухню, другой кавказскую, кто-то средиземноморскую, кто-то британскую или германскую, кто-то является поклонником русской кухни, а кто-то приходит в восторг от утки по-пекински.
Между тем, не так давно и не только в нашей стране, выбор одежды, форма причёски и даже предпочтения в еде имели плотную идеологическую подоплёку, поддерживались или порицались государством.
Примерно до конца 2016 года наши политические оппоненты в борьбе с нами делали ставку на раскрутку чисто прозападной либерально-компрадорской оппозиции. Эти времена давно прошли, ныне они готовы поддержать каждого, кто испытывает ностальгию по чему-то прошлому и желает вернуть это прошлое в современность, сделать свой субъективный взгляд на прошлое нашим общим будущим. Это весьма эффективная и перспективная стратегия. Она апеллирует к человеческим эмоциям.
Как уже было сказано выше, политические эмоции невозможно привести к одному знаменателю. Следовательно, для того, чтобы достичь монолитного идеологического единства требуется применить к своим оппонентам насилие. Ведь они не меньше вас убеждены в правильности собственного идеологического выбора. Их эмоции так же сильны и так же иррациональны. Не случайно в любой гражданской войне (не только в нашей) брат шёл на брата и сын на отца. Личные эмоции подавляли даже чувство кровного единства, что уж говорить о чувстве единства национального. Инако эмоционирующий человек, сторонник иной идеологии просто вычёркивался из популяции, объявлялся «врагом народа». И не важно, что в ходе гражданских конфликтов этих «врагов» зачастую уничтожали миллионами (иногда, вместе с «врагами народа», ликвидируя соответствующее государство и создавшее его общество). Эмоция даёт столь сильный эффект, что оппонента прекращают воспринимать, как человека. Кстати, это относится не только к политической эмоции – попробуйте убедить влюблённого (причём не обязательно юношу или девушку, но и многоопытных пожилых людей, с которыми это изредка тоже происходит), что им сделан неправильный, а возможно и пагубный выбор. В девяти случаях из десяти потеряете друга или родственника.
Но допустим обществу и государству удалось устоять, какая-то одна эмоция победила, идеологический выбор сделан, все поклоняются одной, «единственно верной» идее. Станет ли государство от этого прочнее и успешнее? Нет, ни в коем случае.
Не будем концентрироваться исключительно на известном нам примере СССР. Союз скрепила не идея коммунизма и не массовые репрессии. Советское государство объединила Победа в Великой Отечественной войне. Вся страна перенесла одинаковые страдания. В каждой семье кто-то воевал, в каждой кто-то погиб, все пережили серьёзные материальные трудности. Все вынуждены были бороться за само право жить. Враг не оставлял иного выбора, кроме прочнейшего объединения в противостоянии ему. Иначе было не победить. Каждый человек не только должен был пожертвовать всем личным ради общей Победы, но и быть уверенным, что все остальные поступят также. Кстати поэтому собственных предателей ловили и уничтожали через десятилетия после войны, когда с самими немцами давно примирились даже те, кто в силу масштабности личных трагедий так до конца их и не простил.
Достигнутое тогда, в военные годы, единство не только продержало СССР несколько десятилетий после войны (пока фронтовики были наиболее активным поколением), оно и сейчас продолжает объединять народы давно распавшегося союза. Даже во враждебно настроенных к России государствах и даже враждебно настроенные по отношению к русским общественные группы продолжают праздновать День Победы, как главный если не национальный, то семейный праздник. И даже там, где сторонников России остались сотни или тысячи, празднующих День Победы всё ещё миллионы. Поэтому против него и выступают абсолютно все националистические режимы (даже не прозападные). Победа скрепляет иную (не национальную) надгосударственную общность. Это Победа всех народов империи, переименованной в СССР. Это единственный позитивный сильный ностальгический импульс, объединявший постсоветские общества в один народ. Но со временем и этот импульс утрачивает свою эмоциональную насыщенность. Для нынешних поколений это уже славная история – достижение предков, которыми можно и нужно гордиться. Но предки у каждого свои, а исторические события можно трактовать по-разному. Поэтому при всей своей важности и для нынешних поколений, эмоциональной насыщенности общей Победы уже недостаточно, чтобы мы воспринимали всех потомков победителей, как один народ. Победители были единым народом, их внуки уже нет.
Итак, особенностью идеологически единого СССР было действие внеидеологической объединительной эмоции. Победа была не идеологическая, Победа, как в 1812 году, была народная. Но может быть где-то в другом случае идеология смогла сыграть мощную объединяющую роль?
Нет.
Рядом Украина – с 2014 года идеологически монолитное государство. Чем оно монолитнее идеологически, тем меньше в нём государственного единства на практике. Чуть дальше находится Европейский союз. Примерно до конца 80-х годов ХХ века в разных его странах к власти приходили разные партии. Где-то правили бал консерваторы-традиционалисты, где-то социал-демократы или лейбористы, где-то классические либералы. При этом идеологическом разнообразии, ЕС был достаточно монолитен. Более того, он шёл по пути превращения союза государств вначале к конфедерацию, затем в федерацию, поговаривали уже и трансформации ЕС в унитарное государство.
Но тут Фукуяма объявил о конце истории, и все партии в ЕС, независимо от своей традиции и своих названий, приняли глобалистскую лево-либеральную идеологию «толерантного» тоталитаризма. С этого момента ЕС затрещал по швам и начал рассыпаться. Причём шансы на его сохранение связаны сейчас с надеждой на переход власти к постепенно возраждающимся консерваторам-традиционалистам, ратующим за идеологическое разнообразие. Тем не менее, сторонники моноидеологичности – европейские леваки готовы, несмотря на опасность распада ЕС и начала серии разрушительных общеевропейских конфликтов, подавить спасительное для Евросоюза консервативное движение силовым путём. Сохранение идеологической чистоты для них важнее политических и экономических издержек. Их не останавливает даже угроза серии национальных катастроф государств- членов ЕС.
О США можно даже не вспоминать. Там ситуация сродни европейской, только хуже. Но есть альтернативный китайский пример. Пока там царил моноидеологичный маоистский режим, Китай не просто катастрофически отставал от всего мира, он был не в состоянии накормить своё население, из-за чего и проводил политику строгого ограничения рождаемости. Но пришёл Ден Сяопин, заявивший, что не важно какого цвета кошка, если она ловит мышей. С этого момента, китайская компартия, сохранив название и монополию на власть (что для Китая является исторической традицией, там власть не отдают, а забирают), начала проводить внеидеологичную экономическую политику и эффективно построила в стране капитализм. Фактически Китай неформально выбрал в качестве национальной идеи традиционализм и патриотизм (на чём делают акцент и российские власти), уйдя от жёсткой идеологической привязки своей экономической и культурной политики. И надо же, начал расцветать. Теперь ему начинает не хватать населения, и Пекин снимает ограничения на рождение детей. Накормить китайцы уже могут всех, было бы кому работать.
Вы можете быть капиталистом-миллиардером и «эксплуатировать» чужой труд, можете быть буддистом (только не надо поддерживать Далай-ламу в его антикитайской деятельности) или конфуцианцем. Если вы патриотично настроены и поддерживаете действующую власть, всё это не помешает вам даже состоять в КПК, не говоря о том, что вы будете уважаемым членом общества.
Но традиционализм и патриотизм, то есть уважение к опыту и достижениям предков и стремление сохранить и увеличить силу и благосостояние государства в интересах потомков имманентны всему человечеству. На это ориентированы все успешные общества и государства. Традиционализм и патриотизм не являются какой-то особой китайской или российской национальной идеей, как не является «европейским выбором» стремление к успешности и комфорту. Общество, которое не стремится к этим понятным вещам осталось бы на уровне каменного века. Зачем что-то менять, если дополнительный комфорт, хотя бы в виде тёплой пещеры, более удобных орудий труда и оружия, и зажаренного на костре мяса в достатке для всего сообщества, не нужен? Можно вполне экологично из поколения в поколение носиться с каменным топором по джунглям, жить впроголодь, есть что попало, хаотично размножаться, умирать в среднем в 14 лет и не морочить себе голову мыслями об улучшении быта. Наверное были и такие общества, только они исчезли без следа.
Итак, чувство традиционализма, патриотизма и стремление лучше жить здесь и сейчас, обеспечив заодно следующим поколениям жизнь лучшую, чем предшествующим, является основой любого успешного общества и государства. Эта «национальная идея» объединяет все народы планеты значительно дольше и надёжнее, чем народы бывшего СССР объединяло чувство общей Победы. Тот народ, то общество, то государство, которое выпадает из этой парадигмы и начинает искать особый путь в некой «единственно верной» идеологии, быстро распадается и исчезает.
Но надо иметь в виду, что сам человек, для себя лично естественно выстраивает (по своим способностям относительно стройную) систему взглядов, служащую ему жизненной опорой, каковую систему, в рамках семейной традиции, он стремится передать своим потомкам. Поэтому в плане трактовок нашего прошлого, нашей истории, мы все разные. Общую канву событий никто, кроме городских сумасшедших, считающих, что историю человечества придумали в XIX веке, чтобы зачем-то обмануть их лично, сомнению не подвергает. Однако относительные взгляды на роль отдельных личностей и трактовку отдельных событий у каждого свои. Вот именно на этой ностальгии по личному (семейному) прошлому, по личной (семейной) идеологической традиции нас пытаются поймать наши враги.
Ведь вроде бы противоречия традиционализму и патриотизму нет. Я продолжаю поддерживать идеи, унаследованные от родителей и считаю, что их продвижение благотворно для моего государства. И это правильно, но ровно до того момента, как я решаю, что мои взгляды должны стать всеобщими. Всеобщим правом может быть только право жить, не мешая друг другу. Всеобщей обязанностью только сплочение для защиты государства в критические моменты.
Мне ближе православная идея любви к ближнему, и я хожу в храм. Кому-то ближе умильно матерящиеся блогеры и он ходит в ночной клуб. До тех пор, пока я не требую преобразовать все ночные клубы в храмы, а он не борется за преобразование храмов в ночные клубы, мы ничем не мешаем друг другу и можем даже дружить. Что же касается образа жизни, который считаешь правильным, его надо распространять и рекламировать личным примером. Если люди будут хотеть стать такими как вы, они в первую очередь будут копировать ваши внешние проявления: манеру одеваться, причёску, речь, быт, предпочтения в пище. Они будут стараться смотреть те же фильмы и читать те же книги, но всё равно внутренне останутся разными. Объединять же их будет авторитет личности, которой они хотят подражать. Сделаете акцент на «возлюби ближнего своего», - получите один вариант общества, выдвинете на первый план «не мир я вам принёс, но меч», - те же люди составят совсем другой общественный организм. Ну а у тех, кто говорит «то моё и то моё же» ни общество, ни государство вообще не складываются, а если что и было, созданное более разумными предками, то не удерживается.
Ростислав Ищенко
